Восходящая тень - Страница 119

119

Зеленая равнина радовала Перрину глаз. Он очень любил лошадей и даже в ученики к мастеру Лухану напросился отчасти оттого, что у кузнеца всегда можно было повозиться с ними. Коней в Двуречье было немного, и по стати им было далеко до тайренских.

Совсем иначе чувствовал себя Лойал. Поначалу он бормотал что-то себе под нос, но чем дальше они, ехали по травянистым холмам, тем громче становился его голос, пока наконец он не взревел рокочущим басом:

– Пропало. Все пропало. Кругом одна трава. А ведь некогда здесь была огирская роща. В здешних краях мы не возводили каменных строений – таких, как в Манетерене или в городе, который вы называете Кэймлин, зато мы насадили здесь рощу, и какую! Сюда свезли деревья всех пород, со всех концов света. Росли здесь и Великие Древа, огромные, словно башни, высящиеся на сотни спанов. А как они были ухожены! Все здесь напоминало огир, покидавшим дома, чтобы строить для людей города и дворцы, о родных стеддингах. Люди считают, что мы больше всего любим работать с камнем, а для нас это пустяшная вещь. Мы научились строить во времена Долгого Изгнания, после Разлома Мира. Деревья – вот что мы любим на самом деле. Люди полагают, что наше величайшее творение – Манетерен, но мы-то знаем, что им была выращенная там роща. Но от нее, так же как и от здешней, ничего не осталось. Она сгинула и никогда не возродится.

Лойал с потемневшим лицом озирал холмистую равнину, где не было ни деревца, только трава и кони. Уши огир были напряженно прижаты к голове, и от него исходил запах… гнева.

Огир славились своим миролюбием и были почти так же безобидны, как Странствующий Народ, однако в некоторых историях о них рассказывалось как о грозных и непримиримых противниках. До сих пор Перрину лишь раз довелось видеть Лойала рассерженным. Правда, вчера, когда огир защищал детей, он, наверное, тоже был зол. Глядя на лицо Лойала, Перрин вспомнил старинную поговорку: огир рассердить – что гору свалить. Имелось в виду, что и то, и другое – вещи невозможные. Юноше, однако, пришло в голову, что, вероятно, со временем смысл поговорки изменился, а поначалу она звучала примерно так: огир рассердить – что на себя гору свалить. Трудно вывести из себя добродушного великана, но уж коли разозлил его – берегись. Перрину, скажем, вовсе не хотелось, чтобы мягкий, улыбчивый Лойал, вечно уткнувшийся широким носом в книгу, когда-нибудь на него рассердился.

По указанию Лойала, ехавшего теперь во главе отряда, всадники свернули к югу от исчезнувшей огирской рощи. Вокруг не было никаких меток или знаков, но огир ощущал близость Врат все отчетливее с каждым шагом коня. Он умел чуять Пути и каким-то образом отыскивать их повсюду, подобно тому, как пчела находит дорогу к улью. Вскоре Лойал натянул поводья и спрыгнул с седла в траву, доходившую ему до колен. Его спутники не видели перед собой ничего, кроме густой стены кустарника высотой с самого огир. Лойал с огорченным видом принялся вырывать кусты из земли и складывать их в сторону, приговаривая:

– Может, хоть мальчишкам на растопку сгодятся, когда подсохнут.

За кустами находились Путевые Врата.

Воздвигнутые на склоне холма, внешне они походили не на ворота, а на участок стены, причем стены дворцовой, ибо были украшены рельефным орнаментом из листьев и виноградной лозы. Выполнены они были столь искусно, что выглядели почти такими же живыми, как и кусты вокруг. Три тысячи лет стояли Врата, но каменный узор даже не выветрился. Казалось, стоит подуть ветерку, и листья затрепещут.

Некоторое время все молча взирали на Врата. Наконец Лойал глубоко

вздохнул и коснулся рукой одного из рельефных изображений – трилистника Авендесоры, легендарного Древа Жизни.

Как только тяжелая рука огир коснулась камня, трилистник отделился от орнамента, хотя за миг до того казался частью каменной стены.

Фэйли громко охнула, и даже айильцы что-то пробормотали. В воздухе повис запах тревоги, и было бесполезно гадать, от кого он исходил, – скорее всего, ото всех сразу.

Каменные листья словно зашевелились под неощутимым ветерком, по ним словно пробежала волна зелени, дрожь жизни. Посередине каменной стены медленно разверзлась узкая щель, а затем резные створки разошлись в стороны. Врата открылись. Открывшийся проем заполняло тусклое свечение, в котором слабо отражались образы путников. – Рассказывают, – пробормотал Лойал, – что прежде Врата сияли, словно зеркала, и входящий в Пути будто проходил сквозь небо и солнце. Увы, все минуло, пропало, как и наша роща.

Перрин торопливо вытащил из вьюка один из укрепленных на шесте фонарей и зажег его.

– Тут слишком жарко, – проговорил юноша, – отправлюсь-ка я в тенек – прохладиться. – С этими словами он направил Ходока к проему. Ему послышалось, что Фэйли снова охнула.

Жеребец артачился, приближаясь к собственному отражению, но Перрин пришпоривал коня, и тот неохотно двигался вперед. Медленно, припомнил юноша, ворота следует проходить медленно. Морда коня коснулась своего отражения, а затем слилась с ним – он будто вошел в зеркало. Следом за ним и Перрин слился с собственным отражением. Мороз пробежал у него по коже. Время остановилось.

Обволакивающий холод исчез, словно лопнувший мыльный пузырь, и юноша оказался в кромешной мгле, казалось, она сдавливает со всех сторон кружок света от фонаря. Ходока, как и вьючную лошадь, била дрожь.

Гаул спокойно ступил сквозь Врата и начал готовить второй фонарь. Отсюда можно было видеть, точно в закопченном зеркале, оставшихся по ту сторону. Конь Лойала пятился назад, Фэйли подбирала поводья. Движения их казались замедленными – время в Путях текло по-иному.

119